"Блокада из первых уст": Не все мы умрем, но все изменимся...

Ленинградскую блокаду надо изучать "из первых уст" - по живым свидетельствам - дневникам людей, которые необходимо печатать и снабжать комментариями специалистов. Именно такие издания должны являться основными источниками знаний о Ленинградской блокаде. Это мнение высказала в беседе с корреспондентом ИА REGNUM петербургская писательница, редактор "Лениздата" Наталия Соколовская.

Она представила в Государственном Музее истории Санкт-Петербурга ряд книг, посвященных Ленинградской блокаде. Среди них - "Блокада из первых уст" - "Ленинградцы. Блокадные дневники из фондов Государственного мемориального Музея обороны и блокады Ленинграда".

В книге представлены дневники 16-летнего подростка Бори Капранова, умершего по пути в эвакуацию, главного инженера одной из ленинградских ГЭС Льва Ходоркова, заведующего райздравотделом Кировского района Израиля Назимова, лектора политотдела 42-й армии Владимира Ге, дознавателя военной комендатуры Ленинградского гарнизона Владимира Кузнецова, преподавателя ремесленного училища при Адмиралтейском заводе Константина Мосолова, цензора Софьи Неклюдовой, воспоминания Зинаиды Кузнецовой, которой 22 июня 1941 года исполнилось 13 лет.

Наталия Соколовская, многие годы работавшая и готовившая к публикации дневниковые записи блокадников, говорит, что для нее они сложились в единый гипертекст, который дает возможность не понять, но приблизиться к пониманию того, что чувствовали ленинградцы.

В книге "Ленинградцы" продолжается традиция, начатая писателями Даниилом Граниным и Алесем Адамовичем - создается ошеломляющая картина трагедии города, и сопротивления ленинградцев - физического и духовного - гибели и расчеловечиванию.

Израиль Назимов пишет в январе 1942 года: "Начальник связи противопожарного управления города на лестнице своего дома, куда он пришел протопить квартиру, был убит двумя ударами молотка по голове. Убийца 17-летний мальчишка. Продолжается подбрасывание трупов с вырезанными ягодицами. Этих фактов множество, их не перечесть. Все они свидетельствуют о борьбе за существование, но самыми дикими, безумными способами. В них не находишь облика человека - властелина природы - в них самые низменные инстинкты, характерные для доисторической эпохи, когда человек вел образ жизни ничем не отличавшийся от хищных зверей. Стоимость человеческой жизни оценивается в 100 гр. хлеба... Человеческая мораль - попрана.

...С утра сегодня был в закрытой временно детской больнице. Она осталась безнадзорной. В помещении обнаружил труп, разделанный на части. Череп подростка, расколотый пополам... Какое варварство! Какая бесчеловечность! Как все это понять? Тот, кому придется знакомиться с этими записками, особенно не бывшими в этот период в городе, - не будет верить всем этим диким фактам, свидетелями коих являемся мы".

Энергетик Лев Ходорков пишет в это же время: "...У Дома Красной Армии замерзает плохо одетый мальчик лет 8. Рыдает, кричит: мама, мама. Никто не обращает внимания.

...Хочу сберечь основные кадры... Сердце разрывается смотреть, что делается с нашими людьми. Золотые люди, выросшие в течение 10-20 лет, гибнут. В неприкосновенности сохраняются кадры нарпита и продуктовых магазинов".

Недавно на страницах одной из петербургских газет историк пенял авторам "Блокадной книги" Адамовичу и Гранину, что они приводят в ней дневник подростка Юры Рябинкина - "мальчика, который нигде не учился и не работал, а выживал". Получается, что не показательный дневник, не героический.

На представлении книг в Музее истории Санкт-Петербурга один из слушателей остался недоволен рассказом Соколовской и тем, какие книги она представляла: "Вы обобщаете тут трагедию". Наталия Соколовская считает это продолжением того, что уже говорили Ольге Берггольц в годы войны в Москве, запрещая поминать в эфире во время ее выступлений в столице слово "дистрофия", а также и после войны.

Соколовская, рассказывая о новом проекте, полемизирует с "номенклатурными историками блокады", напоминает, что уже в 1945 году Ольге Берггольц "ставили на вид" то, что она продолжает писать о блокадной трагедии. Александр Прокофьев с высокой трибуны выговаривал блокадной музе: "Берггольц, как и некоторые другие поэты, заставила звучать исключительно тему страдания, связанную с бесчисленными бедствиями граждан осажденного города". Берггольц ответила стихами: "Не дам забыть, как падал ленинградец на желтый снег пустынных площадей".

"Снова будут говорить по поводу героизма и трагедии, мы с сорок пятого года это слышим, - отмечает Наталия Соколовская. - Слово "трагедия" подразумевает героическое начало, участники трагедии, как правило, герои, так что понятия "героизм" и "трагедия" друг другу не противоречат никак".

Готовится к публикации новое издание "Блокадной книги" Гранина и Адамовича, в котором будут представлены и дневники, которые вел последний в то время, когда создавалась книга, когда входили в ленинградские коммуналки писатели - фронтовик и партизан Великой Отечественной, когда они вновь и вновь выслушивали свидетельства блокадников, когда читали их записи.

Адамович в своих дневниковых заметках возвращается вновь и вновь к мысли об "уроке Ленинграда всему человечеству": "Человек несчастен и оттого, что сам себя не знает. И потому вдруг враг себе - как в блокаду... Себе - человеку. И оттого, что обнаруживаете в себе состояния, которые потом забыть не дано, а жить с памятью о них и тревожно, и не хочется.... Кто-то сказал: человек таков, насколько он способен, сколько может услышать о себе, понести правды".

А в "Ленинградцах" - поразительные свидетельства, короткие цитаты из писем горожан, которые сохранила цензор Софья Неклюдова. Они близки к тому, что делала в годы блокады литературовед Лидия Гинзбург, документально фиксировавшая разговоры в очередях и столовых:

"Один ленинградский младенец на вопрос, кого он больше любит, папу или маму, ответил: "Папу, маму и отбой".

"Живу, как моль, проедая свои тряпки".

"Мы живем уже не так, как в прошлом году. Я уже сижу на стуле без подушки и ношу бюстгальтер...". Нынешнему поколению уже надо объяснять, что сидеть было больно - на костях, а у женщин от голода буквально пропадала грудь.

"Соседка моя, старуха, всегда ждала меня у двери с топором, с целью отнять карточки от голода. Но я была сильнее ее, и всегда отнимала у нее его".

"Утром 1-го мечтала подольше поваляться в кровати, почитать, отдохнуть, но нахальные немцы (совсем обнаглели) без предупреждения, как трахнули снарядом в дом 27, аж дом наш заходил и кровать моя стала заниматься утренней зарядкой..."

"Вот идешь по улице и встречаешь людей, которых я определяла в больницу и их несли на носилках умирающих. А сейчас они бегут на работу. Значит, они делают большое общее дело - "победить!" Смотрю им вслед, и становится хорошо на душе".

В "Ленинградцах" есть отдельная большая глава, посвященная созданию, работе, разгрому во времена "Ленинградского дела" и возрождению Государственного мемориального Музея обороны и блокады Ленинграда, что в Соляном переулке. 2014 год памятен для этого знакового для города места тремя датами - 70 лет назад в Соляном городке открылась выставка "Героическая оборона Ленинграда", которая потом переросла в музей, 65 лет назад начался разгром музея и 25 лет назад музей был возрожден.

"Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся...", - эти слова из Послания апостола Павла к коринфянам, как говорит Наталия Соколовская, стали той самой тайной блокады - пройдя через нее, выжившие изменились все. Эти слова стали эпиграфом к еще одной книге, которая должна вот-вот увидеть свет в "Лениздате" - "Записки оставшейся в живых. Блокадные дневники Татьяны Великотной, Веры Берхман, Ирины Зеленской". Эти женщины были сестрами милосердия в годы Первой мировой войны, а потом оказались в аду Ленинградской блокады.

Вера Берхман начала вести дневниковые записи после смерти своей сестры Татьяны Великотной. Вот что она пишет в сентябре 1942 года: "Мучит меня то, что я все съедаю. Не спрятать, не разделить, не воздержаться. Но все же - не меньше ли я теперь животное? Много плачу и как только заплакала, так плачу ежедневно. Умом я начала охватывать ужасы, сердцем - сострадать, где только можно. Начала с Божией помощью приневоливать волю к добру. Слезы - моя радость, моя бодрость, они умывают грязь и ржавчину. О, какие у меня порывы к животной жизни, к скотской, к распущенности. Жадность, невнимание к людям. Лишь бы себе покой. Лишь бы поесть. Какое животное!... Когда же кончится это страдание, подсказки совести? Второй Голод Любви - и нет к ней сил. Всегда побеждаюсь... Но сейчас... голода зимы 1941/1942 ведь нет, и не имею права сказать: "Голодно!" Но мы, истощенные, неполноценность нашу возместить не можем, не получаем того, что по истощению надо. Это уж истощение сердца, питания клеточек, всей нервной системы.... Господь коснулся меня сейчас в грозе и буре, - я в смятении чувств, сама знаю, что сейчас не прежняя я, но и еще не такова, как должно быть..."

"Приневоливать волю к добру", вот задача, которую решали ленинградцы, - спасти свою душу, сохранить ее, - говорит Наталия Соколовская. - Почти все они в своих дневниках так или иначе касаются этого, пишут о том, как будут поняты теми, кто это будет читать, понимая, что происходящее с ними - бесценный опыт. Вера Берхман пишет в своем дневнике буквально следующее: "Благодаря годам 41 и 42 я проснулась для живой веры и для живой любви и осознанию жизни бессмертной, вечной и непреходящей".

Галина Артеменко